(продолжение)
Усталость чувствовалась во всем — в пополнении преобладали пожилые люди, ратники второго разряда. Для иных не хватало оружия, отставало снабжение. Однако солдат был сыт, обут и одет. Успех Брусиловского прорыва (Юго-западный фронт) воодушевлял, внушая определенную надежду, несмотря на то, что попытки других фронтов наступать закончились неудачей. Чувствовалась, чувствовалась едва заметная дрожь, пробегавшая по телу Российской империи, особенно в третью военную зиму.
Накануне 17 года, получил, наконец, долгожданный отпуск и выехал в Петроград. Радость встречи с семьей неописуема, особенно с 2-хлетним малышом, совершенно не знавшим своего отца. Дни в основном проводил в кругу семьи, трудно адаптируясь к тыловой обстановке. С Танюшей мы не могли наговориться и утолить тоску. Помимо семейных вопросов возникали такие, на которые было трудно ответить. В частности: когда и чем закончится война? Какой будет наша Родина после войны? Какой станет Россия?
Уединяясь в спальне, утомленно откинув голову на подушки, жена задумывалась: что ожидает лично нас и наших детей? За что мы воюем, прилагая огромные усилия?
— «Понимаешь, Сережа, в госпитале среди раненых, даже в высказываниях отдельных офицеров наблюдается сомнение в верности лозунга — «За веру, царя и Отечество». На нашу православную веру никто не покушается, даже немцы, она главенствует в Империи. За царя? Ему, как главе государства, вся думская интеллигенция не прощает череду политических и военных ошибок, приведших к потере огромных территорий, нехватку боеприпасов, неготовность России к такой широкомасштабной войне. Газеты выходят с огромными пробелами — следами военной цензуры. По городу циркулируют слухи о вмешательстве царицы в государственные дела, о влиянии Распутина на царскую семью, подрывая к ней доверие народа. Молва, сомнительная и не опровергаемая, точно плесень расползалась по стране, подталкивая к мысли о необходимости смены главы государства. Отечество? Да, за него стоит воевать, пройти через все невзгоды, одно оно у нас, но откровенно плохо управляемое. Помнишь как у Н.А. Некрасова:
«Ты и убогая, ты и обильная
ты и могучая, ты и бессильная
Матушка-Русь!»
Я не перебивал жену, понимая, что она должна высказать свои мысли, доверительно высказать все, что мучило ее. А кому же их высказать, если не мне? Мои возражения были вялыми, плохо аргументированными: нужно приложить все усилия, чтобы выстоять, честно выполнять каждому свой долг, а уж все остальное — на «потом», после победоносного завершения войны.
Быстротечны дни отпуска. Казалось, только-только вошел в семейный круг, едва вместе с женой успели нанести визиты родственникам и знакомым, а уж подходит время возвращения на фронт, в свою часть, дислоцированную на территории Бессарабии. Мог ли я тогда предвидеть, что расставание окажется всеобъемлющим и драматичным?
На фронте шла подготовка к весенне-летнему наступлению. Но и здесь все явственнее доходили слухи о беспорядках в стране, росте цен, наглости интендантов. Обвиняли во всех грехах царское правительство, дряхлое и недееспособное.
Вполголоса шептались и офицеры… Чувствовалась какая-то напряженность, но в окопных буднях, заботах о солдатах, эти слухи проходили мимо меня, почти не задевая. Нес я службу исправно и того же требовал от подчиненных…
***
Мы медленно двигались по тротуару. Мой новый знакомый тяжело опирался на трость, но при этом спину старался держать ровно, как и подобает военному человеку. Нас обгоняли влюбленные парочки. Я сдерживал шаг, приспосабливаясь к напарнику, взглядом вбирал сверкающие витрины, уходящую вдаль улицу. Насыщенный влагой воздух приглушал сверкание проезжающих автомобилей.
Неожиданно возле нас остановилось ослепительное сверкающее авто. Задняя дверца приоткрылась — шикарно одетая дама в дорогом манто, небрежно наброшенном на оголенные плечи, внимательно оглядела нас.
— «Серж, дорогой, ты знаешь, что тебе не следует утруждать ногу длительной ходьбой. Садись в машину…»
Досадливо отмахнувшись, проговорил:
— «Знакомься, Мадлен: мой новый знакомый, соотечественник, советский журналист Е…ский»
— «Советский? Тебе еще не надоели Советы?» Она говорила сердито, с некоторым кокетством, как женщина, уверенная в своей власти, словно наперед знала, что в конечном счете важна только ее воля. Посмотрела мне прямо в глаза, словно искала ответа на какой-то вопрос, на который она давно себе ответила.
— «Ладно, Мадлен. Пожалуй я сяду в машину, но мы еще встретимся, Петр Николаевич». Крепко пожал мою руку… Автомобиль тронулся. Я постоял несколько минут, глядя вслед отъезжающим — удивленно и немного грустно. «Ясно, белогвардеец недобитый, идеологический враг… Но почему-то внушающий уважение. Мне ли, бывшему детдомовцу, удостоенному высоких боевых наград и особым доверием партии работать за границей в период «холодной» войны встречаться с врагом советского строя?» Такие вот мысли одолевали меня, пока я возвращался на свою квартиру. И все же «шестое» журналистское чувство подсказывало мне: да нет, не «враг» он, просто старый, усталый, битый жизнью человек. Как ни странно, он решительно не внушал чувства ненависти. Так размышляя, я добрался до своего жилища, так и не решив, стоит ли дальше продолжать знакомство.
Прошла неделя, вторая… Я продолжал заходить в тот же ресторанчик, но месье Серж не появлялся. На меня нахлынуло удивленное раздумье о призрачности наших идей, о неточностях наших ожиданий и расчетов, об истинном смысле жизни. Многое передумал за эти дни под впечатлением встречи с бывшим соотечественником.
Вновь текущие дела захватили меня, но инстинктивно ожидал продолжения. Ну не может же на полпути остановиться контакт с человеком из другого мира, волею судьбы (а может быть собственной воле) заброшенному в Европу, выжившему и, кажется, неплохо устроившемуся. Очевидно, на долю этого человека выпало много невзгод, но об этом лучше всего следовало бы узнать от него самого. Оставалось ждать…
А кто ждет, тот и дождется… хоть друга, хоть мессию. Я уже завершал свой обед, расплатился с официантом, поднялся из-за столика и тут увидел в дверях месье Сержа. Тяжело опираясь на трость, он продвигался по проходу прямо ко мне.
— «Здравствуйте, Петр Николаевич! Располагаете свободным временем?» Конечно, ответ был положительным, даже если бы свободного времени вовсе не было. С лицом бесстрастным, как у египетской мумии, я молча указал на свободное место у моего столика.
— «Нет, давайте пройдемся, если Вы не возражаете. Мне прописаны пешие прогулки. Ногу нужно разрабатывать — постоянное напоминание о гражданской войне в России. Ноет, проклятая, не дает забвения, хотя прошло уже почти полвека.»
Из всего, о чем мы в тот день с ним говорили, только одно имело значение — личное восприятие бурных событий российской революции, участника той, непризнанной нами, захапанной и заклейменной «белой» стороны. Я-то ведь был с другого берега, прошел совсем через другие испытания и они были такой силы, и так крепко сплетены во мне, что просто не знал, не был внутренне уверен в их совместимости. И тем не менее…
А мой знакомый продолжал:
— «Отречение государя-императора стало страшным ударом для офицерского корпуса. Во взбаламученных умах возникали вопросы, на которые не было ответов. Как можно безропотно отдавать верховную власть, да еще во время ведения военных действий? Лишь позднее мы узнали, что главнокомандующие почти всех фронтов высказались за отречение царя, в том числе и его дядя, великий князь Николай Николаевич. Заговор? Измена? Работа иностранных спецслужб? И это в период подготовки к новому решающему наступлению? Как покажут последующие события, отречение государя было самой роковой из всех его ошибок.
Чуть позднее до нас дошла весть, что власть в стране принадлежит какому-то неизвестному временному правительству. Зачернели улицы городов демонстрантами. Поражало обилие красного цвета — даже великий князь Кирилл Владимирович вышел во главе Гвардейского экипажа с красным бантом на груди. Когда бывал в штабе бригады, приходилось видеть на улицах и площадях толпы людей, собирающихся вокруг ораторов, обличавших кровопийц-буржуев. По их представлению ими были каждый мужчина, не носивший солдатской или матроской формы, каждая женщина, которая носила шляпу вместо платка.
Всеобщее ликование, эйфория, каждый, кто мог «связать» пару, фраз лез на трибуну. Свобода, свобода… неограниченная и всеобъемлющая.
Началом конца российской армии, а стало быть и страны, стал приказ номер первый Совета Солдатских и Рабочих депутатов. Откуда и каким образом появился этот орган, претендующий на издание приказов? А где же крестьянские депутаты? Вышел приказ за подписью военного министра Временного правительства Александра Гучкова. Наряду с отменой титулования, в нем приказывалось избирать ротные, батальонные, полковые и другие комитеты, вплоть до армейских. Все воинские части были обязаны повиноваться только решениям Советов, а оружие держать в распоряжении комитетов и не выдавать его офицерам, даже по их требованию. Получалось, что данный приказ — сознательный удар по старой армии, которая без сомнения подавила бы столичные беспорядки, переросшие в революционный хаос.
И вдруг выяснилось, что среди офицеров нашего полка широкий спектр политических взглядов — от ярых монархистов до социалистов (эсеров), а вот прапорщик Иванов В.Н., так и вовсе какой-то большевик. Резко упала дисциплина. «Теперь нам свобода» — объясняли солдаты. Меня, как уважаемого и пользующегося доверием, выбрали в полковой комитет. Даже в сложнейших ситуациях я не допускал панибратства, а разговоры «по душам» — поощрял.
«Ах, Сергей Ляксандрыч, Сергей Ляксандрыч, хороший вы человек, да правда у нас разная. В жизни мы любим и холим только землицу-кормилицу. Ее бы поболе, да пожирнее. Какая ж сласть ровнехонько вести борозду, глядеть как парует, подсыхая на солнце, свежий пласт. Вспашешь так с полдесятины: рубаха в поту, руки дрожат, подставишь грудь свежему ветерку и понимаешь — вот она моя правда хлеборобская. Бог даст, так будешь и с хлебом, и к хлебу. Поболе б нам землицы, да вот и пишут: «земля — крестьянам!».
Мои объяснения, что пересмотр землепользования будет, обязательно будет, вот только достойно закончим войну, встречались молча, хмуро. Потупясь, мои коллеги по Комитету поясняли: «Волю нам дала революция, да на что нам такая воля без земли? Пора кончать войну, надоело воевать соскучились по землице, да и баб пора приголубить, детишек понянькать». И вспомнилось некрасовское: — «Мужик, что бык: втемяшится в башку какая блажь — колом ее оттудова не выбьешь.»
Весной и летом 17 года наблюдал общее разрушение: разнузданная армия, обозленные дезертиры, вооруженные до зубов, расползлись по всей стране, убийство офицеров, голодные забастовки. В этом вихре каждый день что-то разбивалось, разметалось в «пух и прах». С перебоями работала железная дорога, почта, почти прекратилась связь с семьей. Остановить этот бурный разлив было невозможно. Безумием было бы идти против течения, которое могло моментально смести каждого.
Беспомощное правительство использовало ораторское красноречие премьера — сплошные уговоры, пустопорожние слова. Армия таяла как снежный ком — часть офицеров разбежалась, испугавшись солдатской мести, а нижние чины собирались в группы и штурмом брали поезда. В моем батальоне осталось не более сотни. На фоне всеобщего хаоса, становилось понятно, что только хорошо организованные люди, имеющие собственный план действий, могли спасти Россию. Все мои надежды были связаны с выступлением генерала Л.Г. Корнилова, пытавшегося «разбавить» и даже полностью вывести из Петрограда распропагандированный столичный гарнизон, заменив его верными воинскими частями. Но оно закончилось неудачей и, как результат, извалявшуюся в грязи, беспризорную власть бескровно отобрали большевики. Никто не ожидал, что они продержаться несколько недель, в крайнем случае — месяцев. Все ждали созыва Учредительного собрания, депутаты которого избирались на основе демократического волеизъявления населения страны. Начались сепаратные переговоры с Германией, фактическое прекращение войны, а фронт развалился вместе со старой армией.
Передо мною со всей очевидностью встали вопросы: «Что делать дальше? Как поступить? Пробираться через огромные территории, где властвовали советы и «самостийники», к семье в Петроград? Надежды на благоприятный исход не было: в дороге ловили переодетых офицеров, избивали, чаще расстреливали. Кодекс чести не позволял мне прятаться, переодеваться, ловчить, лебезить, скрывать свои взгляды на происходящие события. Не примыкал к монархистам, но и советскую власть не признавал. Именно она создала хаос в стране, разгромила и обескровила веками существовавший порядок вещей, опьяняла темные массы соблазнительными обещаниями, разъяряла их пропагандой ненависти.
Моим решением стала запись в корпус русских добровольцев, формируемый на Румынском фронте. Вместе с отрядом полковника М.Г. Дроздовского совершил с боями труднейший, более тысячи верст, переход на Дон — оплот сил, не принявших узурпацию власти большевиками, разогнавших Учредительное собрание. Легкий октябрьский переворот разгорелся в тяжелейшую, лютую трехлетнюю гражданскую войну.»
— Да, друг мой! Нет ничего страшнее войн гражданских, когда сын восстает на отца, брат на брата… Убивал и грабил всякий, кто мог, кто хотел и кого хотел. Были убиты тысячи русских офицеров, истреблялись семьи помещиков. В городах свирепствовали самосуды, владельцы фабрик и заводов изгонялись из своих предприятий. На смерть обрекались целые группы людей на основе принадлежности к определенному сословию. Это было проклятое Богом время.
И понесло, закружило меня как осенний листок… На огромных пространствах страны сражались армии, отряды, банды и иные формирования, раздирая Россию в клочья — каждый за себя и против всех. Кого здесь только не было: красные, белые, зеленые, желто-голубые, серо-буро-малиновые — многообразие цветов и оттенков. Белая армия, с трудом созданная, кое-как скрепленная, неважно управляемая, сражалась за единую и неделимую Россию, проявляя чудеса мужества в труднейших условиях.
Продолжалась моя служба в офицерском батальоне, не гладко и не спокойно, в боевых трудах до пота, в еде не досыта, с победами и частыми срывами и провалами, но полная надежд на то, что уж теперь мы победим и выбранная нами идея — единственно верная. Наша дроздовская дивизия была самой боеспособной и ее бросали на опаснейшие участки, затыкать бреши. Бои за Ростов, Екатеринодар, Армавир, Харьков были самыми упорными, переходящими в многократные штыковые атаки. Нас не щадили, и мы не жалели… запах крови пьянит и зверели все воюющие стороны. «Контра, золотопогонники» — так презрительно называл нас противник, а мы их — «краснопузые, хамы». Идейным пощады не было: если в плен попадали белые — офицеров расстреливали, с рядовых снимали погоны и зачисляли в красноармейцы; ежели в плен попадали красные — комиссаров вешали, командиров (бывших офицеров) — расстреливали, а солдатам нашивали погоны и включали в боевые части.
Да, да! Не удивляйтесь — тысячи русских офицеров и генералов (как потом выяснилось до половины офицерского корпуса) перешли на службу в Красную армию, хоть и с комиссарским наганом у виска, но талантливо служили и внесли немалый вклад в победу большевиков. Что ими двигало? — Возможность быстрой карьеры? Желание стабильности в стране? Паек? — да все, что угодно, но только не идея. И в наших рядах хватало мрази, с психикой, поврежденной братоубийственной войной, маравшей белые идеалы. Превращалась наша Россия в Сов-де-пи-ю!
В промежутках между боями, терзали меня неизвестность о моей семье и родителях. Через знакомых, близко нас знавших, и по другим, доступным мне каналам, пытался узнать судьбу родных людей. Ни в Петербурге, ни в Москве моих родителей не оказалось — возможно, спасаясь от голода, переехали в какую-нибудь неприметную уездную «Тьмутаракань», забились в щели, выжидая лучших времен. О худшем думать не хотелось. Следы же моей любимой Танюши проявились — служила военным врачом в Красной армии. Мотив ее поступка неизвестен. Горечь и злоба наполняли мое сердце… ведь напомнят ей службу мужа, не могут не напомнить люди, выбравшиеся из «грязи в князи».
Не жалел себя в боях… жизнь теряла смысл, бывали ужасные минуты. В пылу схваток приходило опьянение, словно наркотик, размывая, поглощая ноющую боль. И дождался-таки тяжелейшего ранения в ногу. Хотели ампутировать, боясь гангрены — не разрешил. «Лучше умереть, чем остаться инвалидом» — заявил врачам. Провалялся несколько месяцев в госпитале, рана стала заживать, но подхватил тиф. В бреду, смутным очертанием проявлялся и уплывал силуэт Тани. Беспамятство чередовалось с короткими промежутками прояснения. Сознание двоилось… обметанные жаром губы шептали: «Танечка, Танюша…» Чьи-то руки вытирают пот со лба, расчесывают слипшиеся волосы. Нет, не жена, медсестра заботливо ухаживает за полутрупом. Потом мне рассказывали, что в бреду что-то причитал, не повышая и не понижая голоса, заунывно и тоскливо. Оставалось ощущение безнадежной печали, которая вот-вот разразится трагической вспышкой.
Совпала моя болезнь с отступлением Белой армии. Но не бросили меня однополчане, вывезли в Крым — последний оплот старой России. Здесь сошлись люди разных политических убеждений, объединенные неприятием (ненавистью) к Советской власти. Продолжалась белая власть в Крыму еще год, но дело наше было окончательно проиграно: не поддержало нас крестьянство — фундамент Российского государства. И покинули мы последний клочок русской земли — достойно, без паники, дисциплинировано, сохранив ядро русской армии. Воинские части грузились на суда Черноморского флота, уходили в изгнание и гражданские, и семьи военнослужащих, которые успели пробраться на юг страны. Я уходил одиноким, неприкаянным, озлобленным.
Конечно, можно было остаться, доверившись амнистии большевиков. Те, кто остался, закончили свои дни в общих рвах Крыма, расстрелянные большевиками уже после амнистии, только за то, что были офицерами, имели собственное мнение и отстаивали его, сколько могли, с оружием в руках.
А дальше? Дальше были Турция, Болгария, в которой наш полк расформировали, горечь за уцелевших, выброшенных смутою на чужбину. Перебрался во Францию, Париж — нужно было как-то выживать. Работал таксистом, пока не устроился на работу в архитектурно-строительную фирму, благо строить было чего. Франция-победительница залечивала раны, восстанавливала разрушенное войной хозяйство. Шеф был мною доволен, очевидно, инженером я был неплохим. Работе отдавался полностью, в ней видел смысл существования, с однополчанами встречался в день полкового праздника. Потом встречи стали нерегулярными, и я полностью отошел от всяческого участия в эмигрантских кругах. Тоска преследовала меня повсюду, где бы ни находился — был я слишком русским человеком, французский быт постигался трудно, хотя французским языком с детства владел в совершенстве.
Живейший интерес вызывали лишь все события, происходящие на моей родине. Ожидания и надежды на перемены не оправдывались. Топил тоску в работе, работе до изнеможения.
А тут «положила на меня глаз» Мадлен, дочь владельца фирмы, миловидная, прекрасно сложенная девушка младше меня на 18 лет. Все мои попытки объяснить, что я человек женатый, семья осталась в России и я надеюсь с ней воссоединиться — успеха не имели. Француженки, доложу я Вам, умеют добиваться цели, настойчивы и упрямы, но и преданы беспредельно, особенно когда полюбят по-настоящему. Я-то не прилагал никаких усилий, морально был надломлен и под напором устоять не смог. Наша единственная дочь Тания в настоящее время преподает русский язык и литературу в Парижском университете. Она знает, что где-то там в глубине России у нее есть сводный брат, а, возможно, и племянники. Понимает меня и всеми силами старается отвлекать от грустных, скорбных мыслей, заполнить брешь в моей душе.
В принципе жизнь моя состоялась: фирма, в которой я состою председателем совета директоров — процветает. Человек я состоятельный настолько, что в годы второй мировой войны смог финансово поддержать французское Сопротивление. Замечу, что никогда не увлекался немецким национал-социализмом, как средством борьбы с коммунизмом. Нападение внешнего врага на мою Родину, вызывает во мне ненависть, желание погибели немецким фашистам, а остальное — наше, внутреннее дело. Победу над Германией встретил с ликованием, хотя непринятый мною строй в стране сохранился и окреп.
(Продолжение будет)
Леонид ШОФМАН
